Мироновых много, а Михалыч – один!2385

 

 

Я родился 14 февраля 1953-го на окраине города Пушкин (Ле­нинград), в трехэтажном доме на ул. Красной Артиллерии в семье военнослужащего. Великая битва с фашизмом закончилась, мы победили. Народ и страна преодолевали разруху, отстраивали спокойную, мирную жизнь.

Первый спутник, первый полет в космос – это было что-то такое, что показывало всем: великая идея светлого будущего совсем рядом. Она не выдумана бородатыми дядьками, она так же реальна, как возглас Гагарина: «Поехали!»

Завтра будет комму­низм, говорили нам. И мы, дети, спрашивали у взро­слых: неужели можно будет прийти и взять в магазине все, что захочется? Эта вера в то, что мы строим самое справедливое обще­ство на земле и уже сегодня в нем живем, заставляла многих людей совершать благороднейшие поступки и жить по таким нравствен­ным законам, какие, к сожа­лению, наверное, немысли­мы в наше время.

Для меня любить сво­их близких, быть честным со сверстниками, друзьями, уметь кулаками отстоять и свою честь, и честь друзей, защищать слабых и вести себя как рыцарь по отношению к девочкам являлось естественными принципами.

 

 

Мне было где-то около четырех лет. В канун Но­вого года отец обязательно приносил в дом жи­вую, пахучую ель. Помню, меня уже укладывают спать, но я знаю, что папа вечером должен при­везти елку. И не сплю. Наконец, звонок в дверь. Суета в коридоре. Распахивается двустворчатая дверь в комнату, отец втаскивает огромную елку.

Она такая пушистая, пахучая… Отец меня об­нимает, он в шинели, как помню, и говорит: «Се­ренька, вот видишь беличий глазок». Я смотрю в темноту этих пушистых веток, и там блестит этот беличий глазок. Елка с мороза, с инеем. Иней подтаял, и в капель­ках отражался свет лампы. И я кри­чу: «Папа, еще, еще покажи!» Я был уверен, что там белочки сидят. И тут приходит сестра Маринка: «Дурачок, ты, Сережка, это капель­ки воды». В детстве я всегда верил в Деда Мороза. А теперь самому приходит­ся им быть.

 

В пору летних каникул мы шастали с пацанами за дровяным складом в конце нашей улицы. И заметили огородик – из земли торчали аппе­титные красно-белые головки редис­ки. Мы начали выдергивать редиску, вытирать ее об штаны и тут же громко хрумкать. Вдруг – крики: бе­жит мужик с соседнего огорода. Мы врассыпную. Но среди нас был один совсем маленький мальчишка. Как потом оказалось, его мужик все-­таки догнал и сдал в милицию.

И вот меня с мамой в один пре­красный день повесткой вызывают в детскую комнату милиции Пушкина.

В милиции выяснилось: это дело о редиске. Женщина в форме капитана милиции попросила меня выйти в коридор и осталась один на один с мамой.

Когда мама вышла, вздохнула, взяла меня за руку и повела к Гости­ному Двору.

Там продавались клубника и че­решня, которую, по-моему, я вооб­ще до того времени не пробовал. Слюнки текли, но попросить маму купить что-нибудь я не мог – знал: денег у мамы всегда мало, а тут еще редиска…

Неожиданно для меня мама подошла к прилавку с черешней и купила килограмм ягод.

– Это нам? – я никогда не забы­вал про свою сестру Маринку.

Мама кивнула. Я вытащил горсть черешни, сполоснул водой и одну за другой стал кидать в рот, обса­сывая косточки. В автобусе я поти­хонечку начал есть уже немытую черешню, по-честному прикидывая, чтобы довести половину кулька Маринке.

Хоть и был я малолетним ша­лопаем, но вдруг именно в автобу­се я отчетливо все понял. А ведь та милиционерша, наверное, сказа­ла, что ребенку не хватает овощей, фруктов, и чтобы уж, пожалуйста, мама покупала нам витамины, дабы не было соблазна таскать чужую редиску.

Вот мама на последние деньги и купила мне, балбесу, этот кулек.

Когда эта мысль наконец пришла мне в голову, я свою половину че­решни съел. А так бы даже и не при­тронулся. Вот такая редисочно­-черешневая история.

 

Как-то на нашей улице стали про­водить газ. Вырыли ров метров пять глубиной. И мы, десятилетние пацаны, полезли туда копаться. А я уже тогда начал читать книги по геологии. Видим, блестит желтый металл – тяжелые окатыши в пол­жменьки. Не иначе золото нашли! Вечером намыли этого «золота» четверть мешка из-под картошки. Решили сдать государству. Я у Ма­ринки стал допытываться, что делать, если вдруг откроешь место­рождение. Она говорит: наверное, надо сообщить в Горный институт.

И вот мы с пацанами берем «клад» и на электричку, а потом на трамвае рванули в Горный институт. По до­роге я представлял, как меня, ученика третьего класса, будет приветство­вать самый главный человек – ми­нистр. Привезут в школу на «Чай­ке», наградят, а одноклассница Таня с большими белыми бантами впервые с интересом посмотрит на меня…

В вестибюле главного корпуса нас остановил на вахте старый де­душка. Вышла немолодая женщина. Неизвестно, как бы сложилась моя дальнейшая жизнь, если бы этой женщины не оказалась в тот день в институте.

«Что принесли?» – спрашивают. «Золото», – в один голос отвеча­ем мы. И открываем мешок.

– Ладно, оставьте здесь ваш мешок и пойдемте со мной.

– А не сопрут? – спрашиваю я, с подозрением глядя на вахтера.

– Не сопрут, – улыбается жен­щина и ведет нас в музей Горного института.

Столько там всего было в витри­нах! Огромные самородки золота, бриллианты, разноцветные кристал­лы, полудрагоценные камни. И вдруг видим наше «золото». Надпись – «пирит».

– Все равно молодцы! – похвали­ла женщина. – Где нашли? Покажите? Он нужен студентам для опытов.

Вот так я открыл свое первое «месторождение».

 

Осенью 1971 года я бросил свой индустриальный техникум и решил идти в Советскую армию. Можно было и не ходить – окончить техни­кум, а потом институт и получить сразу лейтенанта запаса. Но я все хорошо обдумал: армия – это школа мужества. «Мужества захотелось?» – спросил военком. И отправил меня в ВДВ. Возле военкомата стояла колонна стриженых и не слишком трезвых пацанов. На дворе было уже 12 ноября. Воскресным днем уходить на два года в неизвестность тяжело. Обнялись с отцом. Нас построили в колонну, и мы ушли в армейское утро. Дни тянулись медленно, словно резина. Нас при­везли в часть под Каунасом. Кау­нас – почти заграница. Только этого Каунаса мы не видели.

 

Каждое утро в шесть часов мы просыпались от крика: «Рота, подъем!» Привыкнуть было трудно. Однажды мы, новобранцы, увидели, как солдаты, заканчивающие учеб­ку, таскают доски, и за казармой было слышно, как стучат молотки по дереву. Один из нас, самый любопытный, отправился узнать, что за суета. Вернулся с круглыми глазами и выпалил:

– Они там гробы колотят!

– Чего?

– Я спросил у одного. А он мне сказал, что сегодня прыжковый день. Второй батальон прыгает, а первый гробы колотит…

Народ весь побледнел и стал блудливо искать глазами, в ка­кую сторону бежать из части. Мы не знали, что это такая специаль­ная десантная шутка. Но в каждой специальной десантной шутке была доля горькой правды.

 

 

Первую неделю казалось, что нас пустили по всем кругам ада. Не­делю ночевали в спортзале. Это была очень долгая неделя. Но зато сдружились с Костей Павловичем. Однажды вечером под проливным дождем нас рассадили по грузо­викам с тентами и увезли на плац учебной части. И там сержанты, зычно выкрикивая: «Кто хочет в операторы – наводчики ПТУРСа – два шага вперед!» – разбирали нас по подразделениям.

Вдруг откуда-то из темноты появился маленький, коренастый, с выползающей из-под шапки за­лысиной старшина Михаил Шуман­ский. Он не крикнул, а выстрелил криком, как из гаубицы, так что его было слышно далеко за границами плаца:

– А что, салаги, кто в морской десант?

– А это что такое, товарищ стар­шина? – спросил я.

– А это такое, что обычному солдату даже в страшном кошмаре не приснится. Прыжки с парашютом ночью в морскую бездну в пятибал­льный шторм. Кто готов рискнуть хилым здоровьем – выходи!

Я вышел. Но в морской десант не взяли. Так старшина Шуманский отбирал солдат в свою роту. Не лю­бил тех, кто не мог сделать шаг с борта Ан-2 самостоятельно. У него прыгали все. А если Родина при­казала бы Шуманскому, сигали бы вниз вместе со старшиной и без парашюта – на одном советском патриотизме. Вот какой был гвар­дии старшина Михаил Шуманский. На гражданке он стал администра­тором знаменитого ансамбля «Пес­няры».

 

Ан-2 набирал высоту. Самолет круг за кругом поднимался ввысь. Было страшно не от высоты, а от того, что на тебя смотрят. Смотрят, струсишь ты шагнуть вниз или нет.

– Первый, пошел! – привычно скомандовал офицер.

Нас было девять человек и офицер. Я шел пятым. Вылетел в дверь – как будто кто-то рванул за ноги вниз. Секунду приходил в себя, потом рука автоматически дернула кольцо. Над головой резким хлопком взорвался купол – вос­торг! И еще какое-то чувство. Все переживания слились в один крик. И вдруг понял, что это я кричу. Вы­тянул ноги, сжал их вместе, как нас учили на тренажере. Пока я уклады­вал парашют в специальную сумку, подошел взводный командир и про­тянул коробочку со значком.  Всего за свою службу я совер­шил 25 прыжков, обычно бывает в два раза меньше.

      

Среди сержантов, старшин и млад­ших офицеров на первом месте стояла Псковская воздушно-десант­ная дивизия. Не менее респектабель­ной представлялась служба в слав­ном городе Кишиневе: не слишком жарко и вдоволь вина. Хуже было по­пасть в Фергану. Но самым «пеклом» среди окончивших учебу считалась гвардейская Кировабадская, как ее окрестили, «дикая» дивизия.

Меня отправили в Кировабад в 337-й Гвардейский воздушно-десантный полк. Через три месяца командовал взводом.

Ротные учения – это отдельный разговор. Идем по полупустыне. Жара страшная. Смертная жара. А вода уже закончилась. Прийти надо вовремя. Видим – известня­ковая яма, а в ней мутная вода, от жары горячая, словно солнце в воде растворилось. Всю эту яму мы выпиваем. Тут главное – не мутить, чтобы известь не поднималась. Сна­чала пьют солдаты, потом офицеры. Вот что такое десантные войска.

 

Раннее утро 15 ноября 1973 года не забуду никогда. Из плацкартного вагона я вышел на перрон и вдруг почувствовал: бесконечные два года остались за спиной. Я вернулся до­мой, как возвращаются после дол­гой разлуки с Родиной, с привычной жизнью, близкими и друзьями.

Вернулся другим. На пер­роне стоял закаленный тяжелой воинской службой десант­ник, который мог постоять за себя, за своих товарищей, за родных и близких, за свою великую Роди­ну с гордым названием Советский Союз. И мне казалось, что нет таких преград, которые он не смог бы преодолеть в этой гражданской жизни…

 

После службы в десантных войсках можно было изучать хоть монгольский язык. Нет таких преград, которые не смогли бы преодолеть ребята в голубых беретах и тельниках. Научился не терять в этих усло­виях человеческого достоинства, научился из самых предельно рисковых ситуаций выходить победите­лем. На войне побеждает не отчаянная храбрость – войны выигрывают терпеливые. Потом, в политике, я пойму, что десант дал все, что необходимо, во­оружил всеми нужными качествами, чтобы выжить в войне компроматов и «черных» технологий.

А тогда, в сентябре 1974 года, я стал студентом Горного института – главная детская мечта осуществи­лась: я учился в институте с богатой историей. Его сво­им указом учредила Екатерина Великая. Это первое в России высшее техническое училище. Поэтому в ус­таве прописан девиз с тех времен: «Дело без слов».

 

За десять лет работы геофизиком я объездил и прошагал почти всю пустыню Гоби на территории Монгольской Народной Республики. Эту великую пу­стыню вымерил подошвами своих ботинок. С одной стороны, тяжелый каждодневный труд, с другой – ве­ликое путешествие, о котором мог бы только мечтать паренек из пригорода Ленинграда.

 

Мы искали уран – Советскому Союзу нужна была ядерная энергия. Десятки атомных электростанций, атомных ледоколов и субмарин должны были питать­ся радиоактивной рудой. Тысячи ядерных стратеги­ческих ракет должны были охранять границы самого большого государства в мире. И мы искали новые месторождения.

Однажды меня пригласили проверить одно раз­веданное, но законсервированное месторождение. Едем, останавливаемся в овраге. Я достаю радио­метр: первая шкала, вторая, третья, четвертая – выше некуда, и так уже за 3000 микрорентген в час. Со звоном прибора заходим в выработку. Все черно кругом. И в глазах у меня тоже начинает темнеть. Слышу радостные возгласы – урановое месторожде­ние. А мне становится не по себе.

Появился металли­ческий вкус во рту, и носом пошла кровь.

– Ты на солнце перегрелся, – кричат мне геологи. Ну да, и радиометр тоже перегрелся, с ума схо­дит. В ушах колокольный звон.

Спустя годы мы с геологами снова едем в маши­не в поисках урана. И вдруг опять – металлический привкус во рту.

– Тормози, здесь что-то есть! – кричу водителю.

Оказалось, очень хорошее вторичное урановое месторождение. Говорят, урановое месторождение «по вкусу» не определить. Возможно, это был вкус пыли или просто случайность. Но факт остается фактом. Я, наверное, единственный, кто вот таким необычным способом открыл урановое месторождение.

 

 

 

Дело было в 1977 году. Мы вчет­вером с моими товарищами перего­няли потрепанный экспедиционный автобус «КАвЗ» из Беломорска, что в Северной Карелии, в Ленинград.

Путь неблизкий – почти тысяча ки­лометров. Я был за рулем. Ох и на­терпелись мы! Двигатель нещадно «троил». Практически не работали тормоза: передние вообще, зад­ние только чуть-чуть брали. Ручник совсем отказал. В связи с этим возле двери лежала стопка кирпичей и всегда наготове сидел дежурный. В экстренных ситуациях, если прихо­дилось останавливаться на подъеме, он выскакивал и подкладывал кир­пичи под колеса.

 

Однажды этот трюк пришлось осуществить прямо перед носом гаишника. Вы бы видели его глаза!

Для полноты картины представьте себе, что сзади нас, на жесткой сцеп­ке, еще тащился сломанный «ГАЗ-69».

Ехали почти двое суток, без остановок на ночевку. Примерно на полдороге я пообещал «кавзику», что, если довезет, залью в радиатор бутылку коньяка. И что вы думаете? Довез родной. И я его не обманул – купил бутылку и залил в радиатор. Поэтому на фото я и стою с воронкой.

Правда, поделили коньяк по-честно­му: половину автобусу, половину – нам. Он не обиделся.

 

Мне, наверное, тысячу раз в жизни советовали сбрить бороду. Но я ее ношу с 25 лет. Это атрибут моего гео­логического прошлого. И нет ни од­ной фотографии на документах, где я без бороды. Давным-давно как-то было дело, сбрил-таки! Так все знако­мые проходили мимо – не узнавали. Еще советовали «знающие люди» надеть очки. Зачем? Интеллигент­нее, говорят, когда в очках. Но народ не проведешь. Надень хоть десять оч­ков – если ума Бог не дал, все равно уважать не станут.

17 июля 1991 года солнце было особенное: большое и красное, как рубиновые звезды на башнях Кремля. Я с женой и дочкой уезжал на Родину. Из окон открывался живописный вид. Здесь, в Улан-Баторе, все было спокойно, хотя социализм уже мучился от демократической бессонницы, тронутый горбачевской свободой. В 1990 году совет­ские войска начали покидать дружествен­ную Монголию. Граница с Китаем больше не была прикрыта русскими дивизиями.

В СССР бушевала перестройка, и демо­кратизация все больше превращалась в ги­гантскую воронку, в которую вот-вот должно было затянуть и отцов демократии, и саму шестую часть земли.

Мы уходили из Монголии, мы уходили отовсюду. Мы были странными завоевате­лями. Оккупантами, как нам кричали вслед. Расходуя свои человеческие и материаль­ные ресурсы, мы строили другим народам заводы, электростанции, школы и универ­ситеты, села и города, помогали открывать и осваивать месторождения… За это нас не любили.

 

Коллеги, уехавшие чуть раньше, присыла­ли письма. Дышали свободой и тревогой. В стране снова, как в войну, ввели талоны.

Писали, что при пересечении границы Мон­голии, уже на советской территории, в ваго­ны врываются банды и грабят пассажиров. В этих строках уже была не тревога, а отчая­ние униженных и оскорбленных новой реаль­ностью людей. Так вот незатейливо встре­чала страна своих граждан. Перед поездкой приготовил на всякий случай стальную трубу. Хороший инструмент: можно и дверь в купе заблокировать, а можно и мозги вправить. Поезд Улан-Батор – Москва пере­сек границу. Первая станция после грани­цы – Гусиноозерск. Здесь, судя по письмам, местное население и встречало соотечест­венников кулаками, ножами и кастетами. Поезд заскрежетал и остановился. В купе царила полутьма. Я заблокировал стальной трубой дверь, окно затянул зана­веской. Жена прижала к себе пятилетнюю дочь.

В вагоне послышался шум, в соседнем купе раздались крики. Через минуту к нам громко постучали.

– Ты, сволочь, открывай, купил у меня на перроне и не заплатил! – заорали за две­рью и попытались открыть ее ключом.

Потом стали колотить в дверь.

Отчетливо ощутил, как ярость поднимается из глубин сердца – холодная, жестокая ярость старшего сержанта десант­ной дивизии к врагу.

– Вы не войдете и ничего не возьмете, – ответил им. – Сунетесь – пожалеете на всю жизнь!

За дверью послышались ругань и суета. Объявили отправление. Показалось, что прошла вечность, а не двадцать минут. На этой стальной ноте закончился для меня Советский Союз.

 

 

Вернувшись в Питер, первым делом стал искать работу – нужно было кор­мить семью.

– Вот, возьмите, – молодой чело­век протянул мне мегафон. – Работать будете на улице, перед дворцом. Ваш заработок зависит от того, сколько на нашу фотовыставку придет людей. Повезло, подумалось, в 38 лет начи­нать с полного нуля.

Шел первый день сентября 1991 года. Мне повезло. За мегафон платили так, как за полгода в моем родном институте, который умирал от нищенского бюджета. А у меня – семья. И когда думал о своих близких, то мегафон чудесным образом пре­ображался. Я рассказывал об истории дворца. Думаю, это получалось доста­точно увлекательно. Во всяком случае бухгалтер говорила, что я приношу самый большой доход.

 

В январе 1992 года Егор Гайдар нажал на красную кнопку «шоковой терапии». Интеллигенция как выш­ла на улицы в августе 1991-го, так там и осталась, оказавшись не у дел в стране строящихся ларьков и бан­дитских разборок. Контора, в кото­рой работал я, хорошо заработала на выставке фотографий и принялась развивать бизнес. В ней я стал чем-то вроде исполнительного директора. Мегафон передал новым сотрудникам. Теперь под моим началом были десять работников и бухгалтер.

Наступила осень 1993 года. В Москве снова началось противостояние между Кремлем и Верховным Советом. Танки по при­казу Ельцина расстреляли парламент страны. Я тогда подумал: надо что-то менять в политике, так нельзя.

В начале января гендиректор нашего предприятия, выросшего к тому времени в строительный трест, предложил вместе поехать в Смоль­ный. По дороге сообщил, что будет формироваться политический блок «Весь Петербург».

– Вы знаете, как я занят, много те­кучки, надо кого-то вместо меня. Кого вы предлагаете от нашей компании?

– Себя, – вдруг ответил я.

 

В 1994 году в Петербурге выбира­ли 50 депутатов в Законодательное собрание. Вся агитация была постро­ена на встречах с людьми. Делились мыслями, спорили, искали пути реше­ния проблем. Поэтому мою програм­му назвали народной. К сожалению, первые свои выборы блок «Весь Пе­тербург» проиграл. В парламент тогда прошел только один человек. Я занял первое место в своем округе. Но явка избирателей оказалась немного ниже необходимых тогда 25% – 24,6%!

Выборы в моем округе перенесли на осень. И на этих выборах я одержал победу.

 

Нам, депутатам-новичкам, сказали: кто хочет – приходите на организацион­ное совещание. Многие не захотели, а я пришел. Там собрались все вели­кие политики из прежнего состава Лен­совета. Нужно было принять регламент работы Законодательного собрания. Проектом занимался известный законодатель Михаил Иванович Пирогов. Я тоже подготовился. Поднял руку. Стал предлагать одну поправку за дру­гой. Всего я внес около 100 поправок. С большинством Пирогов согласился. Позже документ назвали «регламент Пирогова – Миронова».

А уже на первом заседании пар­ламента депутаты предложили мою кандидатуру на пост председателя Законодательного собрания. Я взял самоотвод. Но депутаты упорство­вали, и меня выдвинули на первого заместителя.

 

В июне 1996 года Анатолий Собчак проиграл выборы на пост губернато­ра никому неизвестному Владимиру Яковлеву, своему заму. Мы с Влади­миром Путиным и другими товарища­ми поддерживали Собчака.

В начале 1997 года в Петербурге развернулся новый передел собствен­ности. Петербург назвали криминаль­ной столицей России. Фактически мы с соратниками организовали оппози­цию, которая противостояла губерна­тору Яковлеву.

В ноябре 1998 года в Петербурге расстреляли депутата Государст­венной Думы Галину Васильевну Старовойтову: ее убили двое килле­ров на лестнице ее дома, недалеко от штаб-квартиры питерского ОМОНа. На панихиде я произнес речь, кото­рую запретили выпускать в эфир. Я не скрывал, что обвиняю власти в произошедшем, и назвал Петербург бандитским. В тот же день мне сказа­ли, что эти слова не простят, и я могу считать, что меня заказали.

 

Шли выборы в городской парла­мент. Против меня выставили одного известного телеведущего. Его люби­ли старушки на скамейках и братва на «сходняках». Он обещал счастли­вую жизнь и легкую смерть. Ездил на шестисотом мерседесе, но, видимо, тонко чувствовал народную боль.

Против меня применили все чер­ные технологии, вылили всю грязь. В один из самых тяжелых дней мне позвонила помощница Дмитрия Серге­евича Лихачева.

Седой высокий старик, когда я во­шел в прихожую, попытался помочь мне снять пальто. Это был естествен­ный жест петербургского интеллиген­та. Мы пили чай. Он стал вспоминать свое заключение в ГУЛАГе – в Соловец­ком монастыре. Говорил без всякой злобы и ненависти к советской власти. Рассказывал, что на его глазах там по­гибло много священников. Они умира­ли с верой и молитвой.

Я был очарован этим великим человеком с невероятно большой душой, которая умела прощать даже своих врагов. Потом, когда чай был выпит, все слова сказаны, он вни­мательно посмотрел мне в глаза и, взяв чистый лист, мелким четким почерком написал на нем: «В изби­рательную комиссию 12-го округа. Я, Дмитрий Сергеевич Лихачев, даю согласие быть доверенным лицом…». И эти выборы мы выиграли.

 

Санкт-Петербург, осень 1998 года. Четыре года я уже отработал в округе. Где-то дороги помог заасфальтиро­вать, где-то светофор установить, где­-то школы, детские садики отремонти­ровать, скамейки поставить – да много чего удалось.

Поэтому не сомневался, что на оче­редных выборах в Заксобрание мой округ проголосует за меня. Но в Смоль­ном решили во что бы то ни стало избавиться от Миронова в следующем созыве. И когда пошло выдвижение кандидатов, в моем округе постави­ли баллотироваться целых двух моих однофамильцев. И оба Миронова в бюллетене – строчкой выше меня: сначала – Миронов Алексей Юрьевич, затем – Миронов Сергей Александрович.

Миронов Алексей Юрьевич ока­зался… негром.

Оба Мироновых не появлялись ни на дебатах, ни на встречах во дво­рах. Сначала удивлялся, потом понял: те, кто придет голосовать за меня, увидят первого Миронова в бюллетене и проголосуют за него. Ну, первого пропустят, так за второго проголосуют, а я только третий!

Я отличался от своих однофамиль­цев только отчеством. И тогда написал двустишие. На ксероксе размножил, и мы с агитаторами-помощниками раз­ложили по почтовым ящикам округа:

«Запомнить может любой гражда­нин – Мироновых много, Михалыч – один».

Говорят, бабушки, беря бюллетень, спрашивали: «Где тут наш Михалыч?»

Оба моих однофамильца в сумме набрали 1,5%, а я – 69,8%. Это был лучший результат в городе. Спасибо моим избирателям. Спасибо бате Ми­хаилу – Царство ему Небесное.

 

 

5 декабря 2001 года Егор Семено­вич Строев выступил с прощальной речью и предложил мне занять свое кресло.

Я сразу дал всем понять: создание групп и фракций по партийным признакам для Палаты регионов не­приемлемо. При мне в Совете Феде­рации даже любители попугаев или филателисты не могли организовать кружок по интересам.

Считал, что каждый член Совета Федерации должен быть полезен как представитель своего региона. На голосование не должен влиять цвет партийного билета в кармане сенатора.

Я неоднократно выступал с пред­ложением избирать членов Совета Федерации всенародным голосова­нием. К сожалению, моя инициати­ва не была поддержана. Несмотря на это, на протяжении всех десяти лет я пытался, как мог, избежать «партизации» Совфеда.

 

За десять лет работы было несколь­ко десятков законов, против которых я голосовал. Иногда мой голос был единственным. И все же проголосо­вать иначе я не мог. За дежурными формулировками «о внесении изме­нений и дополнений» в налоговое, жи­лищное, трудовое, избирательное или семейное законодательство скрыва­лись антинародные решения, послед­ствия которых нам сегодня приходится расхлебывать.

Одним из таких был ФЗ-83, кото­рый прозвали «законом о коммерци­ализации бюджетной сферы». По сути, это была похоронка для школ и боль­ниц, библиотек и детских спортивных клубов.

Когда закон попал в Палату, я вы­шел на трибуну и призвал сенаторов спасти свою честь и не поддерживать его.

Я предупреждал, что принятие этого закона обанкротит сотни тысяч бюджетных учреждений в стране. Нач­нется все с маленьких фельдшерских пунктов, с маленьких школ, дальше пойдет по нарастающей.

Но закон был принят. Сейчас мы расхлебываем его последствия. За­крываются школы и ФАПы. Медицина, образование, культура и спорт стали падчерицами госбюджета. «Спра­ведливая Россия» сегодня выступает против антисоциальной политики правительства РФ.

 

В марте 2002 года по приглашению кнессета я совершал двухдневный визит в Израиль. Традиционный протокол предусматривает и «уравно­вешивающий» визит на территорию Палестинской автономии. Но на меня произвело неизгладимое впечатление посещение кафе «Момент» в Иеруса­лиме, где всего за два дня до моего прибытия был совершен теракт.

От встречи с лидером палестинцев Ясером Арафатом я отказался. Мой поступок вызвал неоднозначную реак­цию международного сообщества. Гос­дума даже хотела меня в отставку от­править. Со времени восстановления дипломатических отношений Израиля и СССР, а потом СНГ и России я един­ственный из высокопоставленных лиц отказался соблюсти протокол.

Лучше всего о случившемся, на мой взгляд, высказался чрезвычай­ный и полномочный посол СССР и РФ в Израиле в 1991–1997 годах Алек­сандр Бовин.

Он вспомнил «петлю Примакова», когда, чуток не долетев до Америки, премьер-министр развернул самолет, потому что американцы начали бом­бить Югославию

И вот теперь – «петля Миронова». Потому что Миронов счел неуместным улыбаться Арафату под аккомпане­мент террористических актов.

Настоящий политик тем и отли­чается от политика по должности, что в нетривиальных ситуациях он может себе позволить быть сначала челове­ком, а уже потом политиком.

 

Прибыл с рабочим визитом во Вла­димирскую область. В цеху металло­обработки Муромского радиозавода произошла необыкновенная встреча.

Подходит ко мне рабочий – видно, что опытный и знающий, настоящая рабочая косточка. Представляется: «Геннадий Иванович».

Спрашивает, почему работаем на станках, на которых еще Гитлер работал. Старые станки – это как раз те, что были вывезены из Германии после войны в качестве репараций.

В глазах этого рабочего читалась боль за свое дело, его горячность меня очень тронула, я спросил, сколько лет он работает на этом заводе. Геннадий Иванович ответил, что 52 года. А в цеху же шумно. Мне показалось, что он назвал возраст.

Я говорю: «Да нет, не сколько вам лет, а сколько лет работаете?». «Так я и говорю – 52 года». Опять спраши­ваю: «А сколько же тогда вам лет?» – «68».

Я смотрю с удивлением, а он го­ворит: «Я ведь могу 100-килограммо­вую штангу выжать!» Так растрогал, что захотелось сделать ему какой­-нибудь подарок. У меня на руке были часы – наши, российские, с гравиров­кой «Миронов». Я их снимаю, про­тягиваю ему, а он предлагает «мах­нуться». И дарит мне командирские часы. Это дорогой для меня подарок от замечательного человека, болею­щего душой за свое дело. Теперь его часы всегда со мной.

 

Так меня назвали журналисты. Наверное, было необычно, что спикер Совфеда в числе первых зарегистрировался на «Одно­классниках» и «ВКонтакте», завел блог в «Живом журнале». Испол­нил песню «Темная ночь» и выло­жил запись у себя на сайте, в по­дарок ветеранам ко Дню Победы. Делился в сетях похождениями моего домашнего любимца – кота Агата.

Отдельно обсуждалось, что у меня целых пять высших образова­ний.

А еще – огромная коллекция минералов, которая насчитывает 1,5 тысячи образцов.

 

18 мая 2011 года по предложению фракции «Единая Россия» Законода­тельного собрания Санкт-Петербурга я был отозван с поста представителя Заксобрания города в Совете Феде­рации, лишившись, таким образом, должности председателя Совета Федерации.

Я был как кость в горле функци­онеров «Единой России». Угрозы, ушаты помоев в придворных СМИ сопровождали все десять лет моей работы в Совете Федерации. За пол­тора года до отставки конфликт стал открытым. Единороссы пытались про­давить прописку в Совете Федерации нужных людей. В открытую предста­вители партии требовали деления Совфеда на фракции от партий. Я понимал, к чему все идет. И вот меня вызывают в Санкт-Петербург, чтобы проголосовать за мое сложе­ние полномочий.

Свою прощальную речь я написал как на духу. И с трибуны Мариин­ского дворца клеймил послушность парламента, который стал, по сути, всего лишь подразделением Смоль­ного, возглавляемого губернатором, деятельность которой вызывала неприятие у большей и лучшей части петербуржцев.

Я пообещал тогда с трибуны единороссам совсем скоро вернуться в большую политику, чтобы устроить им нелегкую жизнь. Сразу после выступления ко мне подошла Галина Петровна Хованская. «Вот вам моя рука», – сказала она. И написала заяв­ление о вступлении в «Справедливую Россию».

Обещанное мной случилось в де­кабре 2011 года, когда «Справедливая Россия» успешно выиграла выборы и стала третьей по численности парти­ей в Госдуме России.

 

С живой легендой российского кино мне посчастливилось познакомиться в 2006 году: оба присутствовали, как говорится, «при родах» новой полити­ческой силы, которая получила назва­ние «Справедливая Россия». Редкий случай для представителя творческой интеллигенции, предпочитающего позицию «вне политики» – Римма Васильевна стояла у истоков двух политических партий: с 1993 года она «качала колыбель» Российской партии пенсионеров, а с 2006-го и до конца своей яркой и стремительной жизни по-матерински опекала «Справедли­вую Россию».

 

Знаете, каким был первый посту­пок Риммы Васильевны на полити­ческом поприще? Она принесла мне список из 50 заслуженных актеров нашего кино и попросила оказать им материальную помощь, хотя бы разовую: они с трудом сводили концы с концами. Горестно и совестно было читать эти вырванные из тетради лист­ки со знакомыми с детства именами…

Я призвал своих товарищей прев­ратить разовую помощь в постоянную и очень рад, что нам удалось это сделать с легкой руки Риммы Васи­льевны. В этом поступке – вся Римма Маркова.

Быстрая на слово, скорая на подъем – сколько километров иско­лесили мы с ней по городам и весям нашей Родины во время избиратель­ных кампаний! Обидно, что в биогра­фических данных о Марковой, распро­страняемых в интернете, упоминается лишь ее участие в выборах в Госу­дарственную Думу 2011 года. А ведь до этого была очень напряженная избирательная кампания 2007 года, когда наша новорожденная «Справед­ливая Россия» впервые стала парла­ментской партией.

 

В декабре 2014 года на встрече с президентом России я откровенно рассказал о настоящих заложниках кризиса, которыми стали бюджет­ники, пенсионеры, рядовые гражда­не, столкнувшиеся с ростом цен, сокращением льгот и зарплат.

С жалобами к президенту приходят все. Но я не жаловать­ся пришел – я предложил главе государства комплекс мер по под­держке и защите россиян в трудное время. Так концепция наших Цент­ров защиты прав граждан получила одобрение президента.

В январе 2015 года мы открыли первые 11 Центров. Когда я начал лично инспектировать приемные, обещал жителям, что мы откроем наши антикризисные приемные во всех городах-миллионниках.

Свое обещание я сдержал и перевыполнил. Сегодня работают 78 Центров защиты прав граждан «Справедливая Россия» – от Ка­лининграда до Южно-Сахалинска, от Архангельска до Севастополя.

За два года с нашей по­мощью россияне вернули 40 мил­лиардов рублей перерасчета за «коммуналку», научились нака­зывать нерадивые ЖЭКи, бездуш­ных работодателей, вымогателей и коррупционеров.

В отличие от других партий, кри­тикуя власть, мы всегда предлага­ем решения. И каждое подкреплено пониманием, как его реализовать, где взять финансирование.

Мы бьемся и будем биться за то, чтобы наша страна изменила свой курс с хищнического «либе­рального» капитализма, воспетого «Единой Россией», на нормаль­ный, человеческий, основанный на интересах каждого из граждан, справедливый курс – курс нового социализма.